Неудачное свидание

Опубликован в журнале «Радуга», 7-8’ 2017

Я точно    знаю, почему мужчины и женщины ссорятся. И, поверьте, на это есть только одна-единственная причина, всего одна... Вы не верите... 

А я знаю о ней с тех пор, как мне исполнилось шесть лет...

— Как ты могла? Ты же... Ты же... Ты же — девочка!

Я стояла, обреченно опустив плечи, на крыльце нашей дачи. Дачей наш домик можно было назвать с натяжкой — обычная сельская изба; к моему детскому сожалению, не на курьих ножках, арендованная моими родителями на лето у какой-то дальней родственницы, чтобы я подышала свежим воздухом перед тем, как окунуться в школьные будни «первоклашки». 

С моего, когда-то розового, платья стекали ручейки грязи. Пыль, смешанная со слезами, была растерта кулачками по щекам, и моя курносая мордашка превратилась в лицо индейца, вышедшего на тропу войны. В левой руке я сжимала железную желтую лопатку, предназначенную для раскапывания подземных туннелей гномов, а правой крепко держала за ногу, вниз головой, любимую куклу Барби, выкупанную в луже вместе со мной. Ее голубые стеклянные глаза, наполненные грязной водой и обидой, уставились на мою маму. В своих чувствах мы с Барби были солидарны. Мы обиделись. Мы не виноваты. Мы молчали. 

Мама тряхнула меня за плечи, и мокрые косички больно хлестнули по лицу. Вжик, вжик. Красный бант, синий бант мелькнули перед глазами. Разного цвета, не просто так, а как знак моей неординарности и непохожести ни на задиру Таньку с соседней улицы, ни на плаксу Людочку, завязанные со стратегическим расчетом — привлечь внимание рыжеволосого Сережки. Бантики не помогли. Внимание Сережки пришлось привлекать другими более жесткими методами. 

— Где ты нашла лужу в такую жару? — мама перестала меня трясти и строгим голосом задала конкретный вопрос. 

Я усердно рассматривала грязные пальчики, торчащие из атласных сандалий, цвет которых уже нельзя было ни определить, ни восстановить, и не собиралась отвечать на глупые вопросы взрослого человека. Разве не понятно, что лужу можно и самому сделать. Для этого дождь в селе не нужен. Вон кран прямо на улице. 

— И вообще, зачем ты надела платье, купленное для праздника? Ты же взрослая уже! В школу скоро! — продолжала допрос мама, при этом демонстративно смотрела куда-то поверх моей головы. 

Я надула губки. Как сама, в театр с папой,— наряжается часами, а у меня, может быть, свидание с Сережкой было запланировано, а он... 

Мои глаза наполнились слезами, как будто туда попало мыло. Я всхлипнула раз, второй, и уже не смогла остановиться, и зарыдала во весь свой шестилетний голос: 

— Это... это... Се... Сережка толкнул... 

Мамины глаза тут же сузились, сверкнули молнии, лицо вытянулось, губы сжались в одну тоненькую ниточку, и она стала похожа на тигрицу, защищающую своих малышей, чего я побаивалась. Я замерла и покрепче сжала в ладошке ногу Барби. Мама резко дернула меня за руку и потянула со двора. Железная лопатка с грохотом покатилась с крыльца. 

— Нет, я этого так не оставлю! Он же мальчик! Как можно девочку бить?! 

— Толкать,— попыталась я исправить ситуацию, но мама не хотела ничего слышать и тащила нас с куклой, грязных и растрепанных, уже вдоль улицы. Некогда белокурые волосы Барби, которые я так любила завивать и укладывать в причудливые прически, подметали дорожную пыль. 

Мы ворвались, как ураган, в маленький сельский двор, заполненный нашими с Сережкой сокровищами. Посреди двора, под яблоней, как в сказке об Аленушке и братце-козленке Иванушке, возвышалась белобокая печь. Мама Сережки пекла в ней вкуснючие пирожки и томила в горшочках молоко, такое желтое-прежелтое и пахнущее хлебом. Рядом возле стопки дров валялись спущенный мяч-колобок, корзинка Красной Шапочки с желудями, волшебное перо, выдранное Сережкой из соседского гуся, ящик-сундук с картой пиратов и еще куча машинок и кукол, применение которым мы придумывали в зависимости от количества колес и конечностей, что у них остались. 

На печи сидел кот Васька. Я еще не решила — это Кот в сапогах или Чеширский. Увидев нас с мамой, стремительно направляющихся к дому, Васька перестал умываться и шмыгнул под крыльцо. Наверно, он все-таки Ученный кот. Сережка, сидевший на ступеньках крыльца, попытался привстать и, видимо, последовать за Васькой, но дядя Рома придерживал его за плечо одной рукой, а второй продолжал замазывать рану на голове, поочередно то дуя, то прикладывая к ней зеленый кусочек ваты. 

— Здравствуйте, Светлана Павловна,— не оборачиваясь, поздоровался дядя Рома. 

Мама с такой злостью уставилась в его затылок, что, наверно, папа Сережки почувствовал ожоги на спине и оглянулся, недоумевая, чем вызван наш столь горячий визит в скромный дом сельского тракториста. 

— Ваш сын побил мою дочь! Сколько это будет продолжаться?! — выпалила, как паяльная лампа, мама. 

Дядя Рома покосился на измазанного зеленкой Сережку и тут же, не спрашивая ничего, дал ему подзатыльник. 

— Я не виноват! — завопил Сережка.— Она сама! Первая! Она меня лопаткой, железной, по голове ударила. Я ее только оттолкнул. 

У мамы округлились глаза. Тигрица исчезла. Она в недоумении смотрела на меня, свою шестилетнюю дочурку, в розовом платьишке, атласных сандаликах, с Барби в руке, и не могла представить, что этот ангел способен заехать железной лопатой по голове восьмилетнему невооруженному мальчику. 

— За что? — это все, что смогла выдавить из себя мама. 

Я взглянула на Барби в поисках женской поддержки, поправила грязные бантики, чтобы симметрично лежали на плечах, высоко подняла голову и презрительно посмотрела на Сережку: 

— А почему, когда ты проходил мимо, ты на меня не посмотрел?! 

Мне было шесть лет, когда я в первый раз поссорилась с мальчиком. Я выросла, повзрослела. Меняются мальчики, а причина ссор всё та же...